Зиновий Васильевич Ерохин
Публикуем воспоминания старообрядца З.В. Ерохина о знакомстве с Л.Н. Толстым. Ерохин написал свои воспоминания спустя много лет, они были напечатаны в старообрядческом журнале «Слово Церкви». Орфография и пунктуация автора сохранены.
Лев Толстой, художник Н.Н. Ге
Время моего знакомства со Львом Николаевичем Толстым относится к 1883-1888 гг.; мне было в это время лет сорок, жил я в Долго-Хамовническом переулке, в доме Трындина, занимая во дворе небольшой флигелёк, сколоченный из плохого барочного леса; в нижнем этаже помещалась моя мастерская (бронзо-литейная), где работало около десяти человек рабочих; часть же верхнего этажа я занимал с женой. На нашем дворе останавливались извозчики, а в подвале жил разный бедный люд, в том числе и сапожник…, кум Льву Николаевичу, который учился у него шить сапоги, платя за «сеанс» по 3 руб. Зимою Лев Николаевич ходил в нагольном тулупе и валяных, серых сапогах красными пятнышками, в бараньей шапке. Несмотря на то, что слава Льва Николаевича была уже не малая и в то время, к нему был свободный доступ всем, желавшим его видеть; при встречах на улице он неизменно подавал руку своим многочисленным знакомым, был ли то дворник, водовоз или извозчик; вообще же отношение Льва Николаевича к жителям околотка было столь мягкое, добродушное и любовное, что все говорили ему всё, что было на душе и в уме.
Помню его невысокую, коренастую и широкую в плечах фигуру, с грудью, закрытою большой бородой с проседью; он заходил часто на наш двор, смотрел на извозчиков, лошадей, указывал на избитыя их спины и просил на той или другой лошади не ездить; извозчик же жаловался, что добыча плохая и что не ехать «никак невозможно».
— Сколько ты на ней в день выработаешь? – спрашивал Лев Николаевич, – рубль выработаешь?
— Да, рубль, пожалуй…
Лев Николаевич вынимал рубль и давал извозчику; таким образом покупался день отдыха изнурённой лошади.
На дворе обыкновенно целая орава ребят играла в бабки, и стоило Льву Николаевичу показаться на дворе, как вся ватага летела к нему; Лев Николаевич с доброй улыбкой присоединялся к детям и к их непередаваемому восторгу принимал участие в игре; под конец дети, зная, что отказа не последует, просили на гостинцы.
— Дедушка, дай на конфетки!
И «дедушка», ласково глядя на оборванных, грязных детишек, раздавал пятачки и гривенники.
Помню эпизод с «экипажем графа Толстого». Стоял на дворе бедный извозчик, покупавший обыкновенно лошадь рублей за десять, и у которого пролётка была настолько разбита, что ещё издали давала знать о своём приближении всеми металлическими частями; сбруя была местами верёвочная, и продовольствие своему рысаку хозяин добывал на Сенной площади, после торга подбирая клочья сена около весов.
Это и был «экипаж графа Толстого», как местные жители в шутку звали этот более чем убогий «выезд». Лев Николаевич знал бедного извозчика, помогал ему, и нередко ездил на его пролётке. Однажды владелец «графского экипажа» был притянут на полицейский осмотр упряжи и амуниции и, конечно, забракован окончательно. Извозчик отправился за помощью к своему знаменитому седоку — Льву Николаевичу; тот выслушал его, написал несколько строк на своей визитной карточке, и сказал:
— Поезжай к дому генерал-губернатора и стой у самого подъезда, если тебя будут гнать – передай швейцару эту карточку.
Извозчик исполнил совет, и, в конце концов был приглашён в кабинет генерал-губернатора князя Долгорукого, который не без удивления осмотрел заплатанный кругом кафтан просителя; узнав, что его лишили права ездить, князь Долгоруков выдал за своей печатью и подписью разрешение ездить безпрепятственно и впредь на полицейские осмотры не являться.
Любил Лев Николаевич заходить в бакалейную лавочку на том же переулке, к Кузьмину, который был несколько старше Льва Николаевича. Они встречались, как добрые друзья; Кузьмин любил узнавать новости, что пишут в газетах, но был человек малограмотный и Лев Николаевич читал ему, сидя или около прилавка, или же на скамеечке около дверей. Ко мне приходил иногда кучер Льва Николаевича, мой земляк, который, между прочим, рассказал следующий эпизод комического характера.
Лев Николаевич как-то зашёл на дровяной склад и, закупив дров, велел доставить к себе.
— В Хамовнический переулок, дом графа Толстого.
Дрова привезли, и на дворе кладчик стал выкладывать их в сажени; тут же в стороне стоял и Лев Николаевич. Заметив, что дровяник оставляет между поленьями скважины такия, что пролезает рука, Лев Николаевич заметил, что следовало бы класть по добросовестнее. Кладчик, посмотрел на просто одетого Льва Николаевича, сердито буркнул:
— А тебе, старый хрен, барских денег что ли жалко?
Лев Николаевич усмехнулся и пошёл во флигель.
Иногда Лев Николаевич заходил ко мне в мастерскую, говорил с мастерами, приносил им свои брошюры о вреде пьянства, табака; в одно из таких посещений я и познакомился со Львом Николаевичем.
Узнав, что я старовер, не пью вина, и не курю, Лев Николаевич отнёсся ко мне внимательно и, заходя в мастерскую всегда говорил со мной на разныя темы, преимущественно обыденные; затем приносил он свои сочинения, переписанныя чётким писарским почерком; между прочим, своё Евангелие, которое я захотел было списать, но, будучи вынужден работать коуглый день, возвратил рукопись, лишь прочитав её. Однажды случилось, что Лев Николаевича зашёл в мастерскую в родительскую субботу; моя жена предложила мне пригласить «доброго барина» откушать домашних блинов. Я было на минуту замялся, но потом подошёл и пригласил, как умел. Лев Николаевич радушно принял приглашение, и по узенькой и круглой лестнице поднялся во второй этаж, в нашу комнату. Лев Николаевич кушал блины и хвалил, не знаю почему: или они ему на самом деле понравились, или же просто хотел мне сказать приятное. За блинами, между прочим, я спросил своего гостя:
— Скажите пожалуйста Лев Николаевич, что вам за интерес, здесь, с нами с серыми мужиками якшаться, вон ваш двоюродный брат – министр народного просвещения, а вы с ними по постоялкам ходите.
— Ты где родился? – спросил Лев Николаевич.
— В деревне.
— У вас кого в старосты выбирают?
— Кто грамоту знает, кто на сходке кричит побольше, того и выбирают.
— А что ваш староста взятку возьмёт?
— Возьмёт…
— А сколько ему нужно дать?
— Рубль, а то и полтинником не побрезгует.
Потом Лев Николаевич говорил о нравах в правящих сферах, о своих взглядах на жизнь, о которых я прочёл потом в его произведениях.
После блинов Лев Николаевич несколько раз приглашал меня к себе, и я раз десять бывал в его кабинете в хамовническом доме. До сих пор не изгладилось из памяти кое-что из обстановки его скромного кабинета того времени.
Письменный стол, с выдвижными ящиками, покрытый серым солдатским сукном, с четыреуголной стеклянной чернильницей, полукруглое, без спинки, деревянное кресло для посетителей и с высокой спинкой, обитое тёмной кожей, − для хозяина; по обеим сторонам стола стояли две круглыя вращающиеся полочки, на которых лежали обыкновенно те книги, которыя требовались для текущей работы.
Около тридцати лет протекло со времени моих посещений и подробности наших бесед не сохранились у меня в памяти, но хорошо помню, что Лев Николаевич не касался каких либо отвлечённых вопросов, очевидно, применяясь к моим понятиям. Помню, что, между прочим, Лев Николаевич касался и старообрядчества, при чём относился к нему положительно, не высказывая ходячих в то время и среди интеллигентной публики обвинений в косности и невежестве.
В одно из таких посещений Лев Николаевич подарил мне свою книгу: «Воскресенье»; с надписью: «Другу Зиновию Васильевичу Ерохину. Лев Толстой». Передавая книгу, Лев Николаевич сказал:
— Вот, почитай, как через нас гибнет простой народ.
Я помню Льва Николаевича ходившим каждую всенощную в церковь (св. Николы в Хамовниках), хорошо помню и день отлучения Льва Николаевича от церкви… Кто виноват, что он ушёл из церкви? Вместо ответа скажу лишь, что Лев Николаевич близко к сердцу принял один случай, при исполнении духовенством вышеназванной церкви воли завещателя – одного богатого прихожанина. Иногда для чуткой души достаточно незначительной причины, чтобы произошли крупныя и непоправимыя последствия…
Материал подготовил: чтец Иоанн Распопин.
Помню его невысокую, коренастую и широкую в плечах фигуру, с грудью, закрытою большой бородой с проседью; он заходил часто на наш двор, смотрел на извозчиков, лошадей, указывал на избитыя их спины и просил на той или другой лошади не ездить; извозчик же жаловался, что добыча плохая и что не ехать «никак невозможно».
— Сколько ты на ней в день выработаешь? – спрашивал Лев Николаевич, – рубль выработаешь?
— Да, рубль, пожалуй…
Лев Николаевич вынимал рубль и давал извозчику; таким образом покупался день отдыха изнурённой лошади.
На дворе обыкновенно целая орава ребят играла в бабки, и стоило Льву Николаевичу показаться на дворе, как вся ватага летела к нему; Лев Николаевич с доброй улыбкой присоединялся к детям и к их непередаваемому восторгу принимал участие в игре; под конец дети, зная, что отказа не последует, просили на гостинцы.
— Дедушка, дай на конфетки!
И «дедушка», ласково глядя на оборванных, грязных детишек, раздавал пятачки и гривенники.
Помню эпизод с «экипажем графа Толстого». Стоял на дворе бедный извозчик, покупавший обыкновенно лошадь рублей за десять, и у которого пролётка была настолько разбита, что ещё издали давала знать о своём приближении всеми металлическими частями; сбруя была местами верёвочная, и продовольствие своему рысаку хозяин добывал на Сенной площади, после торга подбирая клочья сена около весов.
Это и был «экипаж графа Толстого», как местные жители в шутку звали этот более чем убогий «выезд». Лев Николаевич знал бедного извозчика, помогал ему, и нередко ездил на его пролётке. Однажды владелец «графского экипажа» был притянут на полицейский осмотр упряжи и амуниции и, конечно, забракован окончательно. Извозчик отправился за помощью к своему знаменитому седоку — Льву Николаевичу; тот выслушал его, написал несколько строк на своей визитной карточке, и сказал:
— Поезжай к дому генерал-губернатора и стой у самого подъезда, если тебя будут гнать – передай швейцару эту карточку.
Извозчик исполнил совет, и, в конце концов был приглашён в кабинет генерал-губернатора князя Долгорукого, который не без удивления осмотрел заплатанный кругом кафтан просителя; узнав, что его лишили права ездить, князь Долгоруков выдал за своей печатью и подписью разрешение ездить безпрепятственно и впредь на полицейские осмотры не являться.
Любил Лев Николаевич заходить в бакалейную лавочку на том же переулке, к Кузьмину, который был несколько старше Льва Николаевича. Они встречались, как добрые друзья; Кузьмин любил узнавать новости, что пишут в газетах, но был человек малограмотный и Лев Николаевич читал ему, сидя или около прилавка, или же на скамеечке около дверей. Ко мне приходил иногда кучер Льва Николаевича, мой земляк, который, между прочим, рассказал следующий эпизод комического характера.
Лев Николаевич как-то зашёл на дровяной склад и, закупив дров, велел доставить к себе.
— В Хамовнический переулок, дом графа Толстого.
Дрова привезли, и на дворе кладчик стал выкладывать их в сажени; тут же в стороне стоял и Лев Николаевич. Заметив, что дровяник оставляет между поленьями скважины такия, что пролезает рука, Лев Николаевич заметил, что следовало бы класть по добросовестнее. Кладчик, посмотрел на просто одетого Льва Николаевича, сердито буркнул:
— А тебе, старый хрен, барских денег что ли жалко?
Лев Николаевич усмехнулся и пошёл во флигель.
Иногда Лев Николаевич заходил ко мне в мастерскую, говорил с мастерами, приносил им свои брошюры о вреде пьянства, табака; в одно из таких посещений я и познакомился со Львом Николаевичем.
Узнав, что я старовер, не пью вина, и не курю, Лев Николаевич отнёсся ко мне внимательно и, заходя в мастерскую всегда говорил со мной на разныя темы, преимущественно обыденные; затем приносил он свои сочинения, переписанныя чётким писарским почерком; между прочим, своё Евангелие, которое я захотел было списать, но, будучи вынужден работать коуглый день, возвратил рукопись, лишь прочитав её. Однажды случилось, что Лев Николаевича зашёл в мастерскую в родительскую субботу; моя жена предложила мне пригласить «доброго барина» откушать домашних блинов. Я было на минуту замялся, но потом подошёл и пригласил, как умел. Лев Николаевич радушно принял приглашение, и по узенькой и круглой лестнице поднялся во второй этаж, в нашу комнату. Лев Николаевич кушал блины и хвалил, не знаю почему: или они ему на самом деле понравились, или же просто хотел мне сказать приятное. За блинами, между прочим, я спросил своего гостя:
— Скажите пожалуйста Лев Николаевич, что вам за интерес, здесь, с нами с серыми мужиками якшаться, вон ваш двоюродный брат – министр народного просвещения, а вы с ними по постоялкам ходите.
— Ты где родился? – спросил Лев Николаевич.
— В деревне.
— У вас кого в старосты выбирают?
— Кто грамоту знает, кто на сходке кричит побольше, того и выбирают.
— А что ваш староста взятку возьмёт?
— Возьмёт…
— А сколько ему нужно дать?
— Рубль, а то и полтинником не побрезгует.
Потом Лев Николаевич говорил о нравах в правящих сферах, о своих взглядах на жизнь, о которых я прочёл потом в его произведениях.
После блинов Лев Николаевич несколько раз приглашал меня к себе, и я раз десять бывал в его кабинете в хамовническом доме. До сих пор не изгладилось из памяти кое-что из обстановки его скромного кабинета того времени.
Письменный стол, с выдвижными ящиками, покрытый серым солдатским сукном, с четыреуголной стеклянной чернильницей, полукруглое, без спинки, деревянное кресло для посетителей и с высокой спинкой, обитое тёмной кожей, − для хозяина; по обеим сторонам стола стояли две круглыя вращающиеся полочки, на которых лежали обыкновенно те книги, которыя требовались для текущей работы.
Около тридцати лет протекло со времени моих посещений и подробности наших бесед не сохранились у меня в памяти, но хорошо помню, что Лев Николаевич не касался каких либо отвлечённых вопросов, очевидно, применяясь к моим понятиям. Помню, что, между прочим, Лев Николаевич касался и старообрядчества, при чём относился к нему положительно, не высказывая ходячих в то время и среди интеллигентной публики обвинений в косности и невежестве.
В одно из таких посещений Лев Николаевич подарил мне свою книгу: «Воскресенье»; с надписью: «Другу Зиновию Васильевичу Ерохину. Лев Толстой». Передавая книгу, Лев Николаевич сказал:
— Вот, почитай, как через нас гибнет простой народ.
Я помню Льва Николаевича ходившим каждую всенощную в церковь (св. Николы в Хамовниках), хорошо помню и день отлучения Льва Николаевича от церкви… Кто виноват, что он ушёл из церкви? Вместо ответа скажу лишь, что Лев Николаевич близко к сердцу принял один случай, при исполнении духовенством вышеназванной церкви воли завещателя – одного богатого прихожанина. Иногда для чуткой души достаточно незначительной причины, чтобы произошли крупныя и непоправимыя последствия…
Материал подготовил: чтец Иоанн Распопин.